Сергей Есенин | «Саданул под сердце финский нож»

«Саданул под сердце финский нож»

"Я по-прежнему такой же нежный..." Отрешенное запрокинутое молодое лицо, чистый, свободно льющийся голос, исполненный тоски и задушевности. Воистину поет душа, свободная в этот момент. Хотя на поющем — арестантская роба, и голова его по-лагерному острижена. Так начинается «Калина красная» - самый «есенинский» из фильмов Шукшина. Выбрав для зачина именно эту песнь, постановщик удивительно точно уловил ту мятежную дисгармонию, которую несет в себе есенинская поэзия и... уголовный мир.
Жаль, что все это не стало пока объектом изучения есенистов. Пожалуй, можно назвать лишь блестящее исследование В.Т. Шаламова, который сумел эмпирику лагерных наблюдений свести к далеко идущим обобщениям. Однако, думается, его выводы, абсолютно справедливые по отношению к миру блатарей, все же не являются таковыми относительно самого поэта и его творчества.
А потому попробуем обратиться к самой поэзии Есенина. Ибо именно он, и никто другой, заявил:
Если не был бы я поэтом,
То, наверно, был мошенник и вор.
Можно принять эти строки за поэтическую позу, тем более, что высказано все в сослагательном наклонении. Но подобные самоидентификации поэта с преступником, бродягой, вором встречаются в есенинских стихах многократно. И потому о случайности говорить не приходится. Впору усмотреть в этом некую сублимацию криминальных и отщепенческих устремлений?
Это, однако, было бы слишком простым решением. Его невозможно совместить с такими, к примеру, строками:
Пойду в скуфье смиренным иноком
Иль белобрысым босяком...
"Инок» и «босяк», казалось бы, взаимоисключающи. Или - или. Но это с чисто житейской, нормальной, здравомыслящей точки зрения. Не с поэтической, не с есенинской. У него иное мировидение:
Верю я, как ликам чудотворным,
В мой потайный час,
Он придет бродягой подзаборным,
Нерушимый Спас.
Ведь это - о Сыне Божьем... И подлинно - разве Господь и его апостолы на заре христианства не были, по сути, странниками, бродягами, гонимыми, даже преступниками - с точки зрения отторгавшего их ортодоксального общества? Стало быть, эти крайности не столь уж полярны. И не в том ли истина, что спастись можно только через страдание, отверженность, искупление - и только так обрести веру?
Перечитаем еще одно «каторжанское» стихотворение Есенина, давно ставшее народной песней: «В том краю, где желтая крапива...» Написанное в 1915 году, когда поэту было всего 20 лет, задолго до «Москвы кабацкой», оно поражает сопричастностью автора миру все тех же «отверженных». Бесконечная вереница людей в кандалах, бредущих через всю Русь - до Сибирских гор... Какая-то поистине вселенская картина, взгляд из Космоса! Арестанты, страдальцы, несчастненькие - извечная тема отечественной поэзии - от А.К. Толстого, Некрасова до Блока, Белого и далее... Но то был - пусть сочувствующий, сострадающий - взгляд со стороны. И лишь Есенин - резким волевым актом (пусть и мысленно) - ставит себя в арестантские ряды, чтобы пройти с ними этот крестный путь, искупить грех несодеянного, но могущего быть совершенным преступления («Но и я кого-нибудь зарежу»). Ибо «полюбить тоску» или иначе - обрести последнее освобождение - можно только так.
Как тут не вспомнить зацитированные слова Достоевского о широте русской натуры, которую надо бы сузить. Отсюда - рукой подать до «трепака на погосте», до сугубо русской мифологемы - «пасть, чтобы возвыситься». Тот же Достоевский, великий знаток этих взлетов и падений души, писал в «Братьях Карамазовых» (тоже каторжанский роман!): «Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой. Пусть я иду в то же время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын. Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть!»
Вот с какими откровениями и глубинами смыкается вроде бы примитивное «уголовное» самосознание... Но есть и еще одна грань, истолковывающая природу «бродяжьего духа» Есенина, повторявшего на разные лады:
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.
Юношеская бравада? Поэтическая рисовка? Но вспомним русскую, нет - мировую поэзию: принципиальный нонконформизм, вызов благополучию, презрение к уюту - все это в крови истинных поэтов. Где бы и когда бы они ни жили. Вийон, Байрон, Верлен, Эдгар По... А наш Александр Блок? Патрицианская осанка, профессорская родословная и - торжествующий выкрик-вызов:
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, -
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!
И тут ничего не поделаешь - таков удел поэта. Благие советы и пожелания здесь бесполезны.
«Мне страх не нравится, что ты поэт,
Что ты сдружился с славою плохою.
Гораздо б лучше с малых лет
Ходил ты в поле за сохою».
Спору нет: лучше бы так, как предлагал самый родной человек. Жил бы себе поживал в родном Константинове - «землю попашет, попишет стихи». Ни тебе разгульных друзей, ни кабацкого омута, ни трагического финала в «Англетере»...
Нет. Нельзя. Невозможно. Иначе - это был бы не он, не Сергей Есенин. Божественный огонь, «золотое тавро», которым отмечен поэт, — все это не дается даром. Приходится расплачиваться - бесприютностью и тем, что «детей по свету растерял, свою жену легко отдал другому», и снова уходить туда, где «сволочь-вьюга» и виденье гробовое... «Сгореть на ветру» - удел гения, и это относится не только к Есенину...
А еще - была в нем «беспокойная дерзкая сила», диктовавшая экспрессивные, далеко не умозрительно понимаемые строки:
«Саданул под сердце финский нож».
Нельзя не восхититься блестящей аллитерацией: свистящая звукозапись создает ощущение быстрого, злого движения, заканчивающегося резким, коротким, ударным словом «нож». Согласитесь, такому ни в каких «цехах поэтов» и «академиях стиха» не научат. Это должно быть врожденным, подсознательным, внутренне пережитым — хотя вовсе не свидетельствует, что надо понимать буквально есенинские декларации о его сопричастности миру преступивших роковую черту.
Но в любом случае никуда не уйти от феномена Есенина - едва ли не единственного из поэтов, кто признан блатным миром (см. эпиграф к статье). Что импонировало тюремному люду? Стихийный надрыв, безудерж, поистине звериный порыв к воле? Или лестно было, что прославленный поэт отождествляет себя с ним? Или такие узнаваемые и милые сердцам картины разгула из «Москвы кабацкой»: «Сыпь, гармоника...»? Да, конечно, и это тоже. Но смею думать, это лишь предпосылки популярности. Главное - в другом.
Вернемся к исходной точке - в колонию, на сцену клуба. Попробуем вслушаться не в само звучание, а в то, о чем поет молодой зэк. «Ты жива еще, моя старушка...» Тает сердце от тоски по родимому дому. Так щемящи слова о вынужденной разлуке, о чаемом возвращении... Стоп-стоп! Да ведь это же всенепременные знаковые атрибуты блатной лирики. «Не забуду мать родную» - это не просто классический текст татуировки. Это своего рода священная заповедь уголовного катехизиса. Уголовник может годами не видеть свою мать, не знать, как "она живет и жива ли вообще, но в минуты душевной растравы он поникнет буйной головой над стаканом и уронит слезу о ней и, конечно же, о себе, непутевом сыне...
В бытность следователем мне довелось наглядеться на душераздирающие сцены следующего свойства. Задержанный за ограбление рецидивист рвал на себе рубаху и, сгибаясь в три погибели, стенал: «Суки! У меня мать при смерти! Дайте проститься с ней, одним глазком взглянуть... Гад буду, вернусь... Червяком приползу - делайте потом, что хотите!» Он не врал — мать его действительно была тяжело больна. Решили проявить гуманность, отпустили под честное слово. И что же? Он как в воду канул. Правда недели через две его все-таки задержали - сдал кто-то из дружков, раздосадованный своеобразной манерой своего кореша шутить: тот зарубил его собаку, освежевал, разделал на куски и сложил в суповую кастрюлю. Кстати, мать он так и не навестил.
Выходит, ловко обманул, наколол ментов сердобольных? Так, да не совсем так. В минуты рыданий и стенаний он, скорее всего, был искренен. И сердце его наверняка разрывалось от неподдельной боли. Но именно только в те минуты и ни секундой позже. А оказавшись за дверями райотдела милиции, он рванул не к матери, а к дружкам...
Прошу извинить за натуралистические подробности. Просто, имея дело с преступным миром, над быть готовым к подобным метаморфозам: чувствительные излияния в любой момент могут обернуться самой мерзкой и циничной стороной.
Итак, мать - высшая святыня. Но культ ее носит, если можно так выразиться, декларативно-импульсивный характер. И еще одну присущую уголовникам черту надо бы отметить: неадекватность реакции. Умиленный блатарь может пожалеть брошенного кутенка — пригреть его, накормить и тут же, не моргнув глазом, порешить человека, обидевшего, по его мнению, щенка.
Что же касается женщин... Грубость, презрение по отношению к ним нашли ярчайшее отражение в блатном словаре. Этот параллельный язык создал длиннющий (более сотни слов!) синонимический ряд взамен понятий «женщина», «девушка»: балтырка, дериха, кошелка, мочалка, подстилка, сикопрыга, хавалка (и это еще не самые отвратительные из них). Словарь не может врать - это объективный портрет явления, именуемого блатным миром. И в то же время речетворцы и носители этого языка бывают порой весьма и весьма искусными по части сентиментальных красот слога.
Письма из зоны... Сколько в них романтической возвышенности, какой неподдельный накал чувств! Немудрено, что некоторые газетчики ("дяди сараи", как снисходительно именуют их уголовники) впадают в умиление и публикуют подобные эпистолярии в подтверждение высокого строя души и одаренности натуры униженных и оскорбленных. Не спешите! Не стоит обольщаться. Загляните прежде в уголовное дело этого словесника: как бы не пришлось содрогнуться. Может оказаться, что так прекрасно изъясняющийся на бумаге, так проникновенно исполняющий Есенина совершил зверское убийство...
Вот одно из «выбранных мест» подобной переписки. «Лена, родная, здравствуй! Когда я думаю о тебе, мое сердце начинает биться все сильнее и сильнее, того и гляди разорвется на куски и выскочит наружу, чтобы соединиться с твоим сердцебиением. От твоей красоты отходит излучение счастья и любви, и я поражен этим излучением...» И так далее. Неплохо язык у парнишечки подвешен, правда? Парадоксальность ситуации, однако, в том, что письмо адресовано... жертве группового изнасилования и написано одним из соучастников преступления...
Невозможно воспринять эту чудовищную, дьявольскую амбивалентность... Но вот тут-то самое время обратиться к Есенину. Поэт если и не дал истолкования, то каким-то верхним, стихийным наитием зафиксировал в гениальном самоопределении эту сопряженность пронзительной нежности, небесного огня и чего-то жуткого, дикого, потустороннего, нечеловеческого...
Дар поэта - ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черной жабой
Я хотел на земле повенчать.
Пусть не слабились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились -
Значит, ангелы жили в ней.
Вот оно: извечная борьба добра и зла, происходящая в душах, завершена для преступивших роковую черту подданных блатного мира сатанинской победой. Но и в этом «гнездилище чертей» в качестве некоего атавизма зачем-то оставлена толика идеалов, своеобразный нравственный императив. Ибо без внутренней опоры, стержня, веры в правоту творимого тобой не могут обойтись даже закоренелые злодеи.
Они, эти идеалы, облаченные в прекрасную поэтическую форму гением Есенина, стали для них путеводной звездой. Это, конечно, лишь упрощенная схема, но она позволяет объяснить многое.
В свое время мне приходилось листать записные книжки уголовников. Там, среди изречений типа «Пусть море Каспийское превратится в водку Российскую, а море Азовское - в пиво Жигулевское», или «Хорошо, когда собака друг, но плохо, когда друг собака», или «Она ушла, меня не понимая, ушла, обиду в сердце затая. Пускай ее (...) собака злая, а не такой орел, как я», почти непременно встречалось есенинское:
Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжешь.
И еще там обязательно есть много стихов, чаще всего - неумелых, примитивных, хотя и с отдельными сильными и выразительными строками. И приписаны они одному единственному автору: Сергею Есенину, хотя, разумеется, напрасным было бы искать их в книгах поэта. Право, тексты эти должны бы стать предметом отдельного филологического исследования. Точно так же, как песенный фольклор блатного мира, который в какой-то степени заимствовал у Есенина мелос, интонацию и образную систему.
В большинстве своем это какой-то коллективный упрощенный Есенин. Судите сами:
В голове и очах - паутина...
Вспоминаю молитвы слова.
Мама, мама, ты ждешь где-то сына,
Ты жива, ты ведь вправду жива.
Ты приди из родимого края.
Я пришел бы, но не смогу.
Я на каждом шагу оставляю
След кровавый на белом снегу.
Обратите внимание на две последние строки - они многое могут объяснить в психологии преступного мира. Вечная обида на окружающих, инфантильное стремление переложить ответственность с себя на кого угодно... Для чего и создана своя система координат, в которой все их действия, поступки и их мотивы оправданы. Они всегда - жертвы. Даже самые злодейские деяния они просто вынуждены совершать под давлением обстоятельств и потому наказания не заслуживают, а если и заслуживают, то уж, конечно, не такого сурового, какое им назначил суровый суд при безжалостном прокуроре с подачи бездушного следователя. По этой парадоксальной логике получается, что всегда виновата жертва - она вынудила. На вопрос: «А вам не жаль женщину, которую вы убили?» - приходилось слышать обескураживающее: «А чего ее жалеть, мне же из-за нее сидеть придется!»
(Надо оговориться - далеко не каждый из совершивших преступления автоматически становится уголовником. Для этого надо внутренне принять систему блатных ценностей, о которых речь пойдет ниже. Среди осужденных есть и такие, кто совершил преступления по неосторожности, в результате стечения тех или иных обстоятельств, кто искренне раскаялся. Речь здесь, разумеется, не о них.)
А теперь снова придется вернуться к той есенинской строке, которая вынесена в заголовок. «Саданул под сердце финский нож...» Сдается мне, она обладает свойством инверсионности: если вырвать ее из контекста, то, в сущности, нет принципиальной разницы, употреблен ли глагол в третьем или в первом лице. В любом случае «парнишечке», независимо от того, его ли саданули или же он саданул, долженствует всплакнуть над погибельностью собственной судьбы.
Как никто другой, роковую связь есенинской поэзии с уголовным миром прочувствовал и воплотил Василий Шукшин в своей «Калине красной». И это едва ли случайно. Ведь в судьбах этих двух художников - Есенина и Шукшина - немало сходного: оба выходцы из патриархальной глубинки, обоих высочайший талант заставил покинуть дом, свою среду, уйти в город, оба лихорадочно выложились, сгорели в творчестве, безвременно уйдя из жизни и заслужив вечную, всенародную любовь.
Есенинская тема - лейтмотив фильма про рецидивиста Прокудина, человека изломанной судьбы и трудного нрава. Напомню эпизод из киноповести, который не вошел в фильм. Освободившись из колонии, Егор едет в такси и спрашивает шофера: любит ли тот стихи? На неопределенное пожатие плеч сам же и отвечает: «Стихи надо любить... Слушай, какие стихи бывают». И читает, правда, с пропусками, есенинское «Мир таинственный, мир мой древний», заканчивающееся так:
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу...
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.
"Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед... И была в его сосредоточенном далеком взгляде решимость, точно и сам он давно бросил вызов тем каким-то - «на том берегу» и не страшился».
Даже человек вполне благополучный не может быть не потрясен трагедийной силой этих есенинских строк. А уж тот, кто все время ходит по острию ножа, чье существование буквально пропитано ощущением сиюминутности, кто сегодня - пан, а завтра - пропал...
Вызов и противостояние переплетены со щемящими лирическими мотивами, признанными безоговорочно прерогативой есенинской поэзии. Это и «белый перезвон» берез: вначале радостная встреча с ними после колонии, в конце — прощание, кровавые следы на бересте. Это и неискупимая вина перед матерью, как бы вынуждающая героя искать смерти. Начав с есенинской песни, Шукшин своей картиной и сам пропел лебединую песнь.
И даже в деталях, в эпизодах... Помните аристократический халат, который потребовал раздобыть для себя Прокудин, задумав «шаркнуть по душе», погрузить городишко в разврат? А как старался он прифрантиться, купив мокасины и пиджак... Пожалуй, стоит это соотнести с тем, что Есенин для блатных - это еще и символ фартовости, бесшабашного преуспеяния. Модные штиблеты, цилиндр, лайковые перчатки...
Тут еще один персонаж вспоминается - Володя Телескопов из аксеновской «Затоваренной бочкотары». Разбитной малый, русская расхлябанная душа, где он только ни побывал - вкалывал на стройках, шоферил, бичевал, хотя и никогда не сидел. И вот этот Володя, едва ли прочитавший в своей жизни хоть одну книгу, то и дело вставляет в свои бессвязные монологи строки есенинских стихов. Мало того. Во сне он видит свой идеал - идет по меже Хороший Человек, вроде бы Сережка Есенин, вроде бы в лайковой перчатке смуглая рука... Он, Володя, скорее всего, и представления не имеет, что такое «лайковая», но чувствует: это клево, шик, высшая марка!
Словом, что ни возьми, мир отпетых, рисковых и отверженных буквально вопиет: Серега Есенин - наш, наш!.. Но бросает ли это хоть какую-то тень на Есенина? Нет, не бросает.
В огромной вотчине есенинской лиры блатной мир облюбовал и усвоил лишь один плацдарм, достаточно ограниченный. Впрочем, это их право. Ведь сказано же у Достоевского о каторге: «И здесь можно жить, и любить, и страдать!» Добавим: и любить стихи. И дай-то Бог, чтобы они не потеряли интереса к поэзии. И потом - бандиты эти и воры - не какие-то там инопланетяне, десантированные к нам из иных миров. Все они ведь тоже вышли из народа, сохранив при этом в своем менталитете некоторые черты национального характера. А значит, естественно их обращение к поэзии Есенина - поэта, ставшего одним из самых искренних выразителей и певцов русской души. Как естественно и то, что она, эта поэзия, во всем ее многообразии - поистине всенародна. Взять хотя бы такие излюбленные уголовниками строки:
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.
Да какой же русский (если он не «новый») не воспримет их всем сердцем! Как, впрочем, и остальные особо близкие блатным стихи: ведь они «до печенок пробирают» не только их. Этот лихой безудерж, этот стихийный надрыв... «Птица-тройка» русской поэзии! Она уносит всех нас...
Блатной мир взял из поэзии Есенина то, что ему надобно и потребно.Не более того. В словосочетании, выделенном выше, следует сделать ударение на слове «вышли», поскольку преступившие роковую черту тем самым противопоставили себя всем остальным - обществу, народу, образовав особую «нацию», подчиняющуюся лишь своим законам. Двойного гражданства здесь не может быть. И переход «туда» и «обратно» крайне затруднителен.
Бездонная поэзия Есенина много шире кодекса чести и святынь уголовного мира. Пониманию блатных вряд ли доступны «Кобыльи корабли» и «Пантократор», восходящие по сложности поэтической формы к европейскому авангарду тех лет, а многое другое им просто неинтересно (поэмы, «Персидские мотивы» - по свидетельству В. Т. Шаламова). Не нужен им и революционный пафос есенинских стихов: «Я тем завидую, кто жизнь провел в бою...» И еще многое-многое другое, о чем написаны тома. Поэзия Есенина многогранна и «всехна».
Да и личность есенинскую никак нельзя совместить с уголовной сущностью — хотя бы потому, что основа основ последней — цинизм, насилие над личностью, откровенное презрение к людям, живущим своим трудом. Если вас не убеждают голые факты криминальной хроники - прочтите от корки до корки уже упомянутый словарь уголовно-лагерно-блатного жаргона. Изощренная садистская словесность говорит сама за себя.
Так что, если разобраться, поэт, провозглашавший: «Каждый труд благослови, удача!», горько сожалевший: «Только я забыл, что я крестьянин...», поэт, творчество которого буквально пронизано горячей любовью к людям деревни, к деревенскому укладу вообще, - такой поэт - по сути, один из тех, кого так презирают блатные, для которых даже само слово «крестьянин» уже оскорбление. Вспомним еще раз «Калину красную». Главарь банды, готовясь убить Егора Прокудина, занявшегося хлебопашеством, роняет презрительно: «Он человеком и не был. Он был мужик. А их на Руси много». Вот и весь сказ.
Напоследок этакий post scriptum. В нынешнюю эпоху животрепещущая злободневность затронутой темы приобрела черты ретроспекции: уходящая блатная Русь... Слишком многое изменилось. Отказ от национального самосознания, переориентировка на ценности так называемого цивилизованного мира... Понятно, и уголовный мир не мог остаться без изменений. Происходит как бы смена «бандитской парадигмы».
Нравы, атрибуты, субкультура блатной среды, при всей волчьей сущности, не были лишены известной притягательности, романтического ореола. «Саданул под сердце финский нож» - в этом акте, надо признать, было нечто от освященного столетиями ритуала, от сакрального действа. Более того, в него вкладывались живые, человеческие ощущения, переживания: ожесточение, ярая злость, лихость, остервенение... Так было.
Нынешние пустоглазые «бультерьеры», нерассуждающие киллеры подобных эмоций лишены. Все гораздо проще. Сегодня «отмороженный» беспределыщик с пузырящейся на губах жвачкой бестрепетно выпустит в намеченную кем-то живую мишень автоматную очередь, сделает для верности контрольный выстрел в голову и, бросив, как полагается, на месте оружие, отправится получать заработанные баксы. И никаких страстей. Рутинная работа профессионала. Железный автоматизм. Таким поэзия,разумеется, ни к чему, да и само имя Есенина им вряд ли что говорит,
Конечно, такое еще не всегда, не везде, не во всем. Но, похоже, прежний блатной мир все больше приобретает черты старомодного анахронизма. И как отходная ему звучат есенинские строки, написанные, правда, по другому поводу:
Ну, куда он, куда он гонится?
Неужелъ он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
© «Российская провинция» 1995(4) И. Иванова

Copyright © 2000—2003 «Сергей Есенин»

Гоголь Паустовский css